|
MS
Word  |
Милан
Кундера. "Неспешность". Фрагмент из романа.
По поводу гедонизма XVIII века и романа Шодерло де Лакло "Опасные
связи".
Текст
воспроизводится по изданию: Милан Кундера. Неспешность. Подлинность.
Романы. / Пер. с фр. Юрия Стефанова; Денон В. Ни завтра, ни потом:Повесть
/ Пер. с фр. И. Кузнецовой – М.: «Иностранная литература»; Б.С.Г.-ПРЕСС,
2001 – 304 с. – (Иллюминатор). С. 12-14.
На повседневном языке понятие «гедонизм» означает аморальную склонность
к разгульной, а то и порочной жизни. Это, разумеется, неверно: Эпикур,
первый великий теоретик наслаждения, рассматривал счастливую жизнь
крайне скептически: наслаждение испытывает тот, кто не страдает. Страдание,
стало быть, является основным понятием гедонизма: мы счастливы в той
мере, в какой можем избежать страданий; и потому наслаждения приносят
обычно больше горя, чем радости, Эпикур предписывает лишь благоразумие
и скромные удовольствия. У эпикурейской мудрости меланхоличный привкус:
испытывающий мирские невзгоды человек приходит к выводу, что единственной
явной и подлинной ценностью является наслаждение, сколь бы малым оно
ни было, которое он может ощутить: поток свежей воды, взгляд, обращенный
в окно (к Божьим окнам), ласка. Скромные или нет, удовольствия
принадлежат лишь тому, кто их испытывает, и какой-нибудь философ
мог бы, строго говоря, поставить в укор гедонизму его эгоистическое
основание. Однако с этой точки зрения, ахиллесова пята гедонизма
– не эгоизм, а его (я был бы рад ошибиться!) безнадежно утопический
характер: в самом деле, я сомневаюсь в достижимости гедонистического
идеала, я боюсь, что рекомендуемая им жизнь несовместима с человеческой
природой.
Искусство XVIII века вывело наслаждения из тумана моральных запретов,
оно породило атмосферу вольномыслия, царящего на полотнах Фрагонара
и Ватто, на страницах де Сада, Кребийона-младшего или Дюкло. Вот
почему мой юный друг Венсан обожает этот век, вот почему, будь его
воля, он носил бы на отвороте лацкана своего пиджака профиль маркиза
де Сада. Я вполне разделяю его восхищение, но добавляю (без всякой
надежды на понимание), что истинное величие этого искусства состоит
не в какой бы то ни было пропаганде гедонизма, а в его анализе:
именно поэтому я считаю «Опасные связи» Шодерло де Лакло одним из
величайших романов всех времен.
Его персонажи занимаются не чем иным, как поисками наслаждений.
И, однако, до читателя мало-помалу доходит, что их интересуют не
сами наслаждения, а скорее их поиски. Что главную роль играет не
страсть к наслаждениям, а стремление к победе. И то, что выглядит
сначала веселой и бесстыдной игрой, незаметно и неотвратимо превращается
в борьбу не на жизнь, а на смерть. Вспомним Эпикура, писавшего:
«Мудрец не стремится ни к чему, связанному с борьбой».
Эпистолярная форма «Опасных связей» не есть лишь простой технический
прием, который можно было бы заменить любым другим. Эта форма красноречива
сама по себе; суть ее в том, что все пережитое персонажами пережито
лишь для того, чтобы стать рассказом, сообщением, исповедью, записью.
В подобном мире, где все рассказывается, самым доступным и самым
смертельным оружием становится разглашение, разоблачение. Вальмон,
герой романа, адресует соблазненной им женщине письмо о разрыве
их связи, письмо, которое окажется для нее смертельным ударом; пикантность
положения в том, что послание это от начало до конца продиктовано
его подругой, маркизой де Мертей. Чуть позже та же самая маркиза
показывает конфиденциальное письмо Вальмона его сопернику; тот вызывает
его на дуэль, оканчивающуюся гибелью Вальмона. После его смерти
интимная переписка между ним и маркизой де Мертей в свой черед становится
всеобщим достоянием, и маркиза кончает свои дни, окруженная всеобщим
презрением, затравленная, изгнанная из большого света.
Ничто в этом романе не остается тайной, связывающей только два
человеческих существа; весь мир оказывается внутри огромной гулкой
раковины, где каждое слово звучит все сильней, подхваченное бесчисленными
и бесконечными отзвуками. Когда я был маленьким, мне говорили, что
в раковине, поднесенной к уху, я могу слышать незапамятно древний
шепот моря. Вот так и каждое слово, произнесенное в лаклозапертом
мире, остается слышимым навеки. И все это – XVIII век? И все это
– парадиз наслаждений? Или, может быть, человек, сам того не сознавая,
издревле живет в такой звучащей раковине? И уж во всяком случае,
гулкая раковина не имеет ничего общего с миром Эпикура, велевшего
своим ученикам: «Живи втайне!» |