|
MS
Word  |
Л. Гэрко.
Один из нас. Перевод с английского Д. Иванова.
Текст
предоставлен порталом "Журнальный Зал" (архив
журнала "Иностранная литература") и воспроизводится
по изданию: "Иностранная литература" 2000, №7.
Любой приклеенный к Конраду ярлык: реалист-романтик; авантюрист елизаветинской
эпохи, по воле случая заброшенный в наше время; puissant reveur ,
как выразился о нем один критик; честолюбивый рассказчик, которому
лучше всего удается описание мужественных сердец и простых натур;
английский гений польского происхождения; экзотический автор, питающий
особое пристрастие к реалистической детали, - ни в коей мере не исчерпывает
его как писателя и лишь свидетельствует о неоднозначности, присущей
и его творчеству, и его мировоззрению, и его человеческой судьбе,
на которую наложила отпечаток утонченная сложность и противоречивость
его натуры. Неслучайно те, с кем ему доводилось близко общаться, воспринимали
его совсем по-разному. Жена, несомненно считавшая Конрада гением,
одновременно видела в нем трудного, неуравновешенного, хрупкого ребенка,
которого надо оберегать от жизни, - странный взгляд на человека, который
поднялся на капитанский мостик благодаря привычке к выматывающему
морскому труду и всю жизнь гордился своим матросским умением тщательно
делать любую ручную работу! Его опекуну - дяде по материнской линии
Тадеушу Бобровскому - душа осиротевшего в одиннадцать лет племянника
представлялась полем битвы, где инстинктивная тяга к порядку, унаследованная
от матери, боролась за господство с разрушительными импульсами, доставшимися
от отца. Эдвард Гарнет - первый читатель Конрада, литературный наперсник,
критик и товарищ по ремеслу, рекомендовавший к публикации "Каприз
Олмейера", который стал литературным дебютом писателя, - видел
в нем мученика пера, который трогательно благодарит друга за добрые
слова, никогда не веря им до конца. Неуверенность в собственном таланте,
сомнения в своей способности справиться с трудностями писательской
техники и стиля, постоянное нервное напряжение, вызванное погружением
в непривычный образ жизни и новый язык, - вот главные темы конрадовских
посланий к Гарнету. Но за всем этим нетрудно разглядеть недюжинную
личность, сознающую свою ответственность, разрабатывающую собственную
эстетику и упрямо прокладывающую новые пути в искусстве. Форд Мэдокс
Форд, в соавторстве с которым Конрад написал два ранних романа - "Наследники"
и "Романтика", - смотрел на этого поляка и моряка торгового
флота, превратившегося в английского писателя, как на редкостный,
не поддающийся классификации человеческий экземпляр. Сам Форд в пору
их тесного общения был самоуверенным молодым человеком, который с
жизнерадостным высокомерием покровительствовал старшему товарищу,
недвусмысленно давая понять, что оказывает ему двойную услугу, посвящая
и в тонкости английского языка, и в тайны ремесла. Но при всей самовлюбленности
Форду достало проницательности оценить Конрада по достоинству: "Если
вам удавалось завладеть его вниманием, - писал Форд, - он вставлял
в правый глаз монокль и начинал внимательнейшим образом всматриваться
в ваше лицо, будто часовщик, изучающий часовой механизм". Для
молодого Ричарда Кёрла, дружившего с Конрадом в последние годы его
жизни, тот был просто и безо всяких оговорок великим человеком; склонный
к идеализации восторженный ученик, с восхищением взиравший на знаменитого
писателя, особенно ценил в нем сердечного человека и заботливого друга.
Совсем другого взгляда на Конрада придерживался Э. М. Форстер, лидер
литературной группы "Блумсбери", которому он запомнился
строгим, сухим, замкнутым аристократом, никого не допускающим в свой
внутренний мир дальше передней, да и то с соблюдением всех положенных
в таких случаях формальностей.
Все мы, разумеется, оцениваем других через себя, и вышеприведенные
характеристики говорят о людях, состоявших в тесном знакомстве с Конрадом,
не меньше, чем о нем самом. Тем не менее все они правы, и перечисленные
качества существовали на самом деле. Он был сердечен и открыт и в
то же время высокомерен и замкнут; доходившая до самоуничижения скромность
часто бывала маской, скрывавшей самоуверенность, а вызванная тяжелой
болезнью раздражительность (он с тридцати трех лет страдал подагрой)
никогда не прорывалась сквозь броню привитой ему с детства старомодной
учтивости и обходительности, в которых он был воспитан. Поляк и англичанин,
патриот и противник патриотизма, сторонник империи и враг колониализма
и, наконец, человек-амфибия, половину своей взрослой жизни проведший
на море, а половину - на суше, считал человеческое существование полигоном,
где испытанию на прочность подвергался и сам человек, и его идеи и
чувства.
Вскоре после смерти Конрада интерес к его романам и со стороны критиков,
и со стороны простых читателей резко пошел на убыль. Потребовалось
совсем немного времени, чтобы его забыли на несколько десятилетий
- до второй половины ХХ века он исчез из виду. Причины столь внезапного
поворота судьбы следует искать в воззрениях писателя, столь же неоднозначных,
как и он сам. В эпоху процветания эгалитаризма он с нескрываемым подозрением
относился к демократии - сам он был воспитан в традициях земельной
аристократии в те времена, когда этот класс стал исчезать под напором
политических преобразований и начинавшегося на Западе технологического
переворота. Он скептически смотрел на революции и радикальные движения,
которым вот-вот предстояло распространиться по всему миру и обрести
респектабельность. Не верил в общественные реформы, полагая, что они
бесполезны, пока неизменным остается человеческое сердце, а это открыто
противоречило государственным теориям всеобщего благосостояния. И
хотя он всю жизнь критически отзывался об империализме и колониализме
- российском, голландском, французском, бельгийском, американском
и даже британском, - угнетенному туземному населению он сочувствовал
не больше, чем живший за два века до него Джонатан Свифт - ирландцам,
которых тем не менее защищал от англичан.
Равным образом не доверял Конрад и незыблемым традиционным ценностям.
Родительская любовь, обычно окруженная ореолом, порою, как он знал,
несет с собою катастрофы. Патриотизм считается возвышенным чувством,
но подчас толкает людей на гибельные поступки. Преданность, смелость,
трудолюбие, ответственность, составляющие высшие добродетели человека,
далеко не всегда помогают ему устоять перед лицом разрушения и гибели.
Даже самая верная любовь между мужчиной и женщиной может не выдержать
соприкосновения с другими ценностями, такими, как идеализм, или естественными
проявлениями натуры - как инстинкт самосохранения. Стремление помочь
ближнему, которое у Тома Лингарда, главного героя трех малайских романов
Конрада, превращается в наивную благотворительность, приносит лишь
вред. Иначе говоря, добро способно порождать зло. Впрочем, Конрад
допускает и противоположное - признает, что порою зло столь же неизбежно
порождает добро. Встреча с Курцем в самом "сердце тьмы"
выводит Марлоу к свету, и намеренная ложь, к которой он прибегает,
чтобы поставить точку в этой истории, есть одновременно и очень непростая
правда. Молодой капитан из повести "Тайный сообщник" укрывает
убийцу, но это пробуждает в нем творческие силы. Фальк ест человеческую
плоть, испытывая к самому себе величайшее омерзение, которое в конечном
счете приводит его к любви и искуплению.
Вера в изначальное добро человеческой природы, вдохновлявшая романтиков
и их последователей-викторианцев, у Конрада уступает место устрашающему
взгляду на человека, который сдался на милость слепым силам собственной
души, слишком разрушительным, чтобы удержать их в узде. Западному
человеку XIX века, особенно англичанину, подобная система взглядов
должна была казаться ненадежной, отталкивающей, да и просто несостоятельной.
Э. М. Форстер как сын своей страны и своего времени верил в объективное
существование нравственного начала в мире, и неудивительно, что Конрад
настораживал его своей амбивалентностью, внушал подозрение, что под
изысканным словесным орнаментом его сочинений ничего не кроется: "Он
так же расплывчат в центре, как и на поверхности... в тайной шкатулке
своего гения он укрывает не жемчужину, а сплошной туман, и не стоит
пытаться рассуждать о нем философски, потому что... здесь не о чем
рассуждать. По сути, у него нет мировоззрения. Есть только мнения
и право их отбрасывать, когда факты свидетельствуют об их абсурдности".
В этой раздраженной реплике слышится недоумение. Форстер выносит этот
нелицеприятный вердикт от лица своей эпохи и своей Англии, куда Конрад
вторгся извне и где, несмотря на длительное пребывание, так и остался
чужаком.
Со своей стороны, Конраду наименее убедительной из всех человеческих
иллюзий казалась идея прогресса. Среди современников он особенно не
любил, пожалуй, даже ненавидел одного человека - Джорджа Бернарда
Шоу, в котором видел крайнее воплощение либерализованного, порожденного
XIX веком западного сознания. Страстная озабоченность Шоу политическими
и общественными реформами, энергичные попытки убедить людей в необходимости
достичь состояния сверхчеловека, рационалистические обоснования его
безграничной веры в логику, его непростительная жизнерадостность -
все коробило Конрада. Мысль о том, что жизнь - это арена для спора,
который может быть разрешен и улажен разумными доводами, действовала
на Конрада, как красная тряпка на быка. Обретенный им в Восточной
Европе и в далеких странах Азии, Африки, Австралии жизненный опыт
не позволял ему усвоить оптимистический взгляд на общество и веру
в тысячелетнее царство, столь характерные для Запада. Наше нынешнее
разочарование в идеологических доктринах было ему уже знакомо. Три
политических романа, написанных им подряд, один за другим в период
с 1903 по 1910 год, стали зловещим и сбывшимся пророчеством. Как показал
критик Ирвинг Хоу, первый из них, "Ностромо", в общих чертах
воспроизвел будущие события на Кубе и в Аргентине, вплоть до точной
типизации персонажей, мотивов и методов их поступков. То, что происходит
в выдуманной Конрадом Костагуане, довольно точно отражает ход революций
в слаборазвитых странах всего мира. В "Тайном агенте", втором
из политических романов, исследуются анархистские учения XIX века
и до тонкостей разбираются побудительные мотивы анархистов - не идеологических
лидеров, а скромных исполнителей, незаметных агентов, сомнительных
маргиналов, которые непременно участвуют в любом радикальном движении.
В третьем романе, "Глазами Запада", пророчески анализируется
Россия и "русская душа", какими они были почти за десять
лет до большевистской революции и за двадцать - до прихода к власти
Сталина. Нарисованная им картина лучше отражает характер грядущих
событий XX века, чем тех лет, когда она впервые была предложена читателю.
Свой первый шедевр Конрад опубликовал в начале нового столетия, знамения
и предвестия которого так пророчески расшифровал. Но за рамки взрастившего
его XIX века он вышел не только как пророк, но и как художник, заговоривший
с нами на удивительно современном языке. Вне всякого сомнения, он
мастер современной прозы, во многом предопределивший эстетику XX века.
К экспериментам с художественным временем и множественностью повествовательных
слоев он приступил задолго до того, как Пруст, Жид и Джойс ввели их
в обиход современной литературы. Как психолог, Конрад погружался в
глубины раздвоенного сознания в поисках скрытого "я", изучал
механизмы вины и искупления, а бездеятельную мечтательность, моральную
беспомощность и паралич воли превратил в свою главную область исследования.
Родившиеся на тридцать лет позже Конрада Т. С. Элиот и Юджин О ' Нил
сформировались под его влиянием. Персонажи ранней поэзии Элиота, от
Пруфрока до бессильных космополитов из "Бесплодной земли"
и "Полых людей", страдают той же атрофией воли, которая
сковывала Олмейера, Уилемса и Джима. Без одиноких душ на борту "Нарцисса",
бороздящего волны неведомого моря, не было бы созданных О ' Нилом
моряков с парохода "Гленкэрн"; присущая его поздним пьесам
глубина психологического анализа, полное отсутствие социальных мотивировок,
тщательное воссоздание иррациональности душевных движений - все это
продолжение конрадовской эстетики и конрадовского скептицизма. Эрнст
Хемингуэй, который появился на свет на сорок лет позже Конрада, позаимствовал
у него холодные краски для изображения окружающего мира - места испытания
его героев, которые, как и у Конрада, лишь в экстремальных условиях
раскрываются до конца. Художественной формой своих романов Конрад
проложил дорогу современному мировосприятию. С точки зрения психологии,
он был одним из первых исследователей современного сознания. Задолго
до того, как мы появились на исторической сцене, Конрад уже был "одним
из нас". "Он один из нас" - эти слова Марлоу, звучащие
настойчивым рефреном в романе "Лорд Джим", в самом буквальном
смысле слова приложимы к самому Конраду. Картина, предстающая перед
взором Марлоу, когда он в последний раз видит Джима, символизирует
положение человека в мире, как его понимал Конрад. По мере того как
лодка, уносящая Марлоу от Патюзана, удаляется от берега, Джим все
больше растворяется в быстро темнеющем пространстве: "Сумерки
быстро спускались с неба, полоска песка уже исчезла у его ног, он
сам выглядел не больше ребенка, потом стал только пятнышком - крохотным
белым пятнышком, словно притягивающим весь свет, какой остался в потемневшем
небе... ". "Белая капля в сгущающихся сумерках" - центральный
образ художественного мира Конрада. В отличие от Д. Г. Лоуренса, считавшего,
что темнота священна, Конрад был за расширение области света - он
был уверен в человеческом стремлении извлекать из жизни смысл, хотя
и не верил, что эта область может простираться сколько-нибудь далеко,
ибо знал, что любые, самые смелые прорывы за границы тьмы носят частный
характер. "Забавная штука - жизнь... - замечает Марлоу в повести
"Сердце тьмы". - Самое большее, что может получить от нее
человек, это познание себя самого" .
Парадоксальная логика категорического императива, заставляющая человека
штурмовать неподатливую, непроницаемую и, в конечном итоге, безразличную
ко всему вселенную, сообщает романам Конрада большую философскую напряженность.
Туман, непроницаемым облаком окутывающий горизонты его мира, стоит
и перед нашим взором. Скептицизм, через призму которого он изучал
людей и свойственные им сложные системы самообмана, стал тем необходимым
лекарственным средством, которое возвращает нас к жизни.
Форстер был неправ: в шкатулке у Конрада есть жемчужина - его художественный
мир. Очевидно, когда Форстер выносил свой вердикт, время Конрада еще
не пришло. |